День 28 августа 1941 года, когда вышел печально известный Указ ПВС СССР, с которого началась массовая депортация немецкого населения из всех мест проживания, стал началом долгой трагедии российских немцев. Депортацией, — пишет д.и.н. Ирина Черказьянова в статье «Депортация: Шрамы на сердце и судьбе», — были затронуты все стороны жизни: политическая, общественная и трудовая деятельность, сфера образования и родного языка, вопросы религии и церкви, семейно-брачные отношения. Именно депортация предопределила весь дальнейший ход развития немецкого этноса в стране Советов. Была ликвидирована Республика немцев Поволжья, и тем самым понижен политический статус этноса; с карт исчезли немецкие названия сотен населенных пунктов, основанных немцами, что способствовало стиранию всякой памяти в сознании нового населения.

С ликвидацией республики немцы лишились последнего островка национального образования, который еще оставался в АССР НП после закрытия немецких школ в 1938 году; были закрыты все национальные учебные и культурные заведения, а немецкий язык превратился в общественном восприятии в язык врага. Немцы, распыленные по просторам Сибири и Казахстана без права возвращения к прежним местам жительства, должны были смешаться с другими этносами и исчезнуть из истории. Сведения о них были изъяты из статистических сборников, справочников, энциклопедий, не появлялись в книгах, и тем более в учебниках.

Долгие годы старшее поколение вынуждено было молчать о своем прошлом, страх перед новыми репрессиями укрепился в сознании. Лишь в годы перестройки небольшая часть документов из ведомственных секретных архивов стала доступна для историков; появились исторические исследования, книги и статьи в газетах. Однако тема депортации и ее последствий так многогранна, что каждая новая публикация — это возможность остановиться на одном из аспектов вопроса.

Здесь речь пойдет о тех, кто вместе со своими родителями принял на себя первый и самый шокирующий удар: изгнание из отчего дома под конвоем, физические и моральные страдания на долгом пути в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию, экстремальные условия жизни и унижения на местах поселения. Речь пойдет о малолетних жертвах депортации, о детях, у которых было отнято детство и будущее. Травма, нанесенная детской психике в военные и послевоенные годы, осталась на всю жизнь и в значительной степени повлияла на формирование самосознания отдельного человека, его характер и поведение в обществе, его судьбу.

Но лучше, если об этом расскажут люди, пережившие те страшные времена. Их воспоминания собирались историками и их добровольными помощниками, в частности в Совете немцев Киргизстана А.А.Штраусом и Я.Д.Менгелем для «Книги памяти». Одновременно с этим собранный материал был опубликован в книге «Свидетельства преступлений» (Бишкек, 1997), составленной мною в соавторстве с А.А.Штраусом из этих воспоминаний, архивных источников и «совершенно секретных» документов. Здесь отобраны только несколько эпизодов из многих волнующих рассказов о личной трагедии.

Семья Филиппа Шлюнда (расстрелян в 1938 году) была депортирована из Республики немцев Поволжья. Его жену Еву-Елизавету и пятерых детей (в возрасте от 5 до 15 лет) отправили в Казахстан. Вспоминает старшая из детей, Ганна: «Нашу семью выслали 15.09.1941 г. Пришлось оставить все: дом, хозяйство, скот. Никто ничего не объяснял, посадили в грузовые вагоны и повезли... На восьмые сутки мы приехали в г. Абакан, оттуда дальше на барже. Восемь семей выгрузили на пристани «Заготзерно» и отправили в деревню Джирим. В Джириме нас поселили в стайке с другой семьей в 6 человек. В стайке не было ни печи, ни двери. Мать сделала из камней печку. Тепла от нее мало было, но обед сварить можно было. На следующий же день после приезда нам пришлось идти на работу — молотить, так как шла уборочная пора. Одежды теплой не было, все, что мы привезли с собой, меняли на продукты, чтобы хоть как-то прокормиться. Я с мамой работала в колхозе, за это давали паек. Яков, которому было 11 лет, возил навоз на лошади. А ночью мы всей семьей вязали шали для людей, чтобы за них давали картошку. В деревне была школа, всего четыре класса и одна учительница. Дети немцев сначала совсем не учились, так как надо было работать. Только совсем маленькие, как сестра Эмма, которой было 6 лет, смогли впоследствии учиться».

На новых местах поселения немцев государство не выполнило ни одного из обязательств, изложенных в директивах о депортации. Им не была компенсирована потеря жилья, имущества, скота. Люди оказались брошенными в чужих краях на произвол судьбы, испытывали суровые материальные лишения и моральное унижение. Но и этого было недостаточно: сразу же после депортации немцев последовала серия законодательных актов по их трудовому использованию: мобилизация мужчин и женщин в «рабочие колонны» на каторжный труд за колючей проволокой. «Имеется немало примеров, — пишет А. Дитц в своей статье, — когда в труд армию забирали немцев в возрасте от 14 и старше 60 лет, а женщин просто насильно отрывали от детей, которые оставались совсем одни, обреченные на смерть» («Социальная реабилитация российских немцев и память», Нойес Лебен. — 1995, № 7). Можно ли представить страдание матери, которая в условиях полной зависимости была не в состоянии накормить своих детей, защитить их от холода и издевательств, её отчаяние, когда она была вынуждена оставить беспомощных малышей в чуждом для них окружении на долгие годы ? И кто может постичь ужас и горе ребенка, на глазах которого его маму под конвоем увозят в неизвестном направлении?

Рассказывает Райнгольд Феттер: «В 1943 году маму взяли. Это было зимой, в лютый мороз. Ночью маму завели в клуб. Нас осталось трое детей: я (12 лет) и сестры Клара и Ида (7 и 5 лет). Я успел заглянуть в клуб. Там было много женщин, они все плакали, кто-то громко рыдал. На улице бабушки, которые едва передвигали ноги, успокаивали детей. Малыши просились к мамам. Мы стояли в сторонке. А женщин в слезах увезли в Ленинск-Кузнецкий в трудармию. Дети летом ходили по деревне, подрабатывали за кусок хлеба, делали все, что скажут, а зимой собирали милостыню».

Альфред Эрленбаум, бригадир механизаторов колхоза «Санташ» Иссык-Атинского района в Киргизии, опубликовал свои детские воспоминания в газете: «Я родился незадолго до войны. Нас, старше 3 лет, имели право лишить родителей и оставлять прямо на улице. Там стайками, с опухшими от голода ногами, мы бродили по селу. Засыпали прямо под плетнем. Утром кто и не просыпался. Тут же окрик: «Эй, идите, немцев своих забирайте». Под плетнем зароем, собаки откопают, растащут по селу» (Социалистическая индустрия, 1989, 7 сентября).

Амалия Рау, уроженка села Бальцер республики немцев Поволжья, вспоминает: «Моего мужа призвали в трудармию в начале 1942 года и отправили в Ивдельлаг НКВД. Я осталась с детьми: старшему, Костику, было 6 лет, а младшей, Иришке, три года и два месяца. В октябре 1942 года прислали повестку и мне. Я поехала в военкомат, стала говоритть, что у меня малые дети, что Иришке будет трудно без меня, она здоровьем слабая, постоянно болеет. Там и слушать не хотели. Сказали: «Если бы ребенку не было трех лет, мы бы вас оставили. А раз три года и два месяца — значит, подлежите мобилизации. Такое указание товарищ Сталин дал». Пришлось детей оставить у чужих людей. Костика я больше никогда не видела. Его похоронили без меня».

Из воспоминаний Амалии Дейс (Миллер), 1926 г.р.: «В 1941 году, когда началась война, нас всех, немцев, выселили и привезли в Кустанайскую область, Федоровский район, Чендакский зверосовхоз. Уже была осень, холодно. Большая часть урожая была не убрана, все лежало под снегом. Весной нас, подростков, заставили колосья в поле поджечь. Мы хотели собрать обгорелые ко¬лосья, но нам не разрешили. Много зерна было на токах, но за зиму все сгорело. Его развеяли по полю, но людям не дали, хотя мы очень голодали. В январе 1942 г. отца мобилизовали в труд армию, куда-то возле Уфы — прокладывать железную дорогу. В январе 1943 г. ему перебило обе ноги, и в больнице он скончался. Тогда же, в январе 1943 г., мобилизовали нашу маму, и остались мы, трое детей, одни: я — старшая (16 лет) и двое братьев — 14 и 8 лет. Мы получали по 50 г. муки в день и варили затируху. Больше у нас ничего не было: ни хлеба, ни соли. В марте 1943 года забрали и меня, братья остались одни. Младшего, Виктора, отдали в детский дом, старший, Адам, работал в мастерской, питался в столовой и спал вместе с баранами. Его никто не взял к себе. Когда мама в 1945 году вернулась из трудармии, нашла его в плачевном состоянии: на нем были ватные штаны и фуфайка, больше ничего. Мама забрала Виктора из детского дома. Голова у него была разбита, без волос. В школу он не ходил, так как дети его не пускали туда за то, что он немец. У него отбирали хлеб, не пускали в столовую и часто избивали. Он и после боялся ходить в школу, и тогда сосед взял его к себе работать на комбайне. Так и остался он у нас неграмотным, даже не мог написать свою фамилию».

В журнале «Феникс» были опубликованы архивные документы, которые отмечают грубое нарушение прав спецпереселенцев как на предприятиях, так и в колхозах, случаи неправильного учета их труда, занижения количества трудодней. Кроме того, приводятся факты избиения детей и женщин, нанесения им руководителями колхозов серьезных увечий (Феникс. — Алматы, 1994, № 3). Люди, чинившие эти беззакония и преступления, знали о своей безнаказанности, так как само правительство своими постановлениями и распоряжениями превратило немцев в бесправных, унижаемых и используемых на самых тяжелых, малооплачиваемых и вовсе неоплачиваемых работах, а ругательство «фашист» на бытовом уровне, обращенное к ним, сохранялось многие и многие годы.

Из воспоминаний Марии Матвеевны Фрейз (Коваль): «Мы жили в с.Погореловка Тарасовского района Каменской области (Ростов-на-Дону). Когда началась война, нас с мамой депортировали в Голодную степь в Южный Казахстан. Там мы жили до 1946 г. Кругом росли только верблюжьи колючки. Люди пухли от голода и вымирали семьями. Мы кое-как выжили благодаря маминой тете, которая уже давно жила в Казахстане и помогала нам посылками. Но моя старшая сестра (1933 г.р. все равно заболела и умерла. Мы жили в юрте, я нянчила казахских детей. Казахи избивали нас и отбирали последнее. Везде нас унижали и не считали за людей, а считали фашистами: и в школе, и потом на работе».

Отца Вероники Францевны Корн (Шефер) в 1937 году арестовали и отправили в лагерь, где он в 1942 году умер. Мать осталась с четырьмя маленькими детьми на руках. Как жена «врага народа», она нигде не могла устроиться на работу и перебивалась случайными заработками в военном городке Славгорода. Вероника Корн пишет: «Когда началась война, нашей семье жить стало еще тяжелее. Маме все реже представлялась возможность найти хоть какую-нибудь работу. В 1942 году моего брата Франца забрали в трудармию. Зимой его оттуда привезли с обмороженными пальцами ног. Есть было нечего, и мы с сестрами и мамой ходили пешком на колхозные поля и из-под снега добывали оставшиеся на полях колоски и мерзлую картошку. До снега нас туда не пускали, ездил объездчик на лошади и разгонял нас кнутом. В военное время нам, детям немцев, было очень тяжело учиться в школе. Нас презирали учителя, а мальчишки били нас сумками, пинали ногами, кидали в нас камнями и кричали:  «Бей фашистов!».

Мне самой посчастливилось родиться после войны, в конце 1946 года. И хотя мое детство прошло в спецпоселении в Иркутской области, куда после отбытия трудовой повинности на Урале были отправлены мои родители, испытать то, что досталось детям войны, мне не пришлось. Я не росла сиротой, я не помню голода и я не чувствовала ненависти окружающих, так как вокруг жили такие же отверженные: раскулаченные крестьяне, выселенные с западных границ страны украинцы, белорусы, прибалты, поляки и прочие «провинившиеся». Что значит быть «третьим сортом» в «дружной семье народов», я узнала позже, в Киргизии. А там, в местах сибирской ссылки, в районе строящегося города Ангарск, дети не различали друг друга по национальности и даже не знали этого слова. Мы были все равны. Несмотря на ограждения из колючей проволоки, вышки с вооруженным солдатами наверху и колонны заключенных, дважды в день проходивших под конвоем мимо наших бараков, жизнь казалась нам нормальной . Другой мы не знали. И мы могли учиться в школе, чего были лишены многие дети военного поколения.

Неравенство в области образования началось сразу же в первые годы после депортации. Подавляющее большинство детей спецпереселенцев не имели возможности посещать школы по многим причинам, в том числе из-за незнания русского языка, на котором, согласно распоряжению Совмина СССР от 20 июля 1944 г., должны были обучаться дети депортированных народов. Это распоряжение стало также препятствием к обучению тех, кто был расселен среди коренного населения национальных республик, в местах, где преподавание велось на языке народа, давшего название республике: в Казахстане, Узбекистане, Киргизии. Так, в феврале 1946 года в Киргизской ССР насчитывалось 21 174 ребенка спецпереселенцев школьного возраста, из них не посещали школу 16149 (76%). По состоянию на 15 сентября 1950 года, в Казахстане из 77 531 немецкого ребенка школьного возраста не обучались 8 484(11%).

Тем, кому все же удалось окончить школу, стал поперек дороги к дальнейшему обучению новый репрессивный акт в отношении советских немцев. Вноябре 1948 года был издан «совершенно секретный» Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны». В нем говорилось, что переселение немцев, чеченцев, крымских татар и других народностей «проведено навечно, без права возврата к прежним местам жительства». Указ предупреждал: «За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ». Это означало, что немцы даже после окончания войны оставались крепостными, не могли распоряжаться своей судьбой, жить, работать и учиться там, где хотели бы. Дети брались на учет в комендатуре. Так же, как и их родители, они не имели права на передвижение из района в район без разрешения районного отдела НКВД. Таким образом, для большинства подростков-спецпереселенцев был отрезан путь к получению среднего специального и высшего образования. Лишь единицы из немецкой молодежи смогли пробиться в вузы благодаря своей настойчивости и целеустремленности.

О том, с каким трудом добивались разрешения на учебу в вузах наши немцы, рассказывает на нескольких типичных примерах автор книги «Зона полного покоя » Герхард Вольтер. Он пишет: «Из полученных мною писем лишь в считанных единицах говорилось о получении немцами стационарного образования в условиях спецпоселения. Напротив, большинство авторов приводят факты, свидетельствующие о скоординированных действиях спецкомендатур и вузов, которые препятствовали доступу спецпоселенцев к высшему образованию. Установка центральных партийных и советских органов относительно этого «контингента» была категоричной и недвусмысленной: их уделом должен быть примитивный, желательно сельский физический труд».

После смерти Сталина, 5 июля 1954 года, Совет Министров СССР принял постановлнение № 1439−649сс «О снятии некоторых ограничений в правовом положении спецпереселенцев», где было позволено снять с учета детей спецпереселенцев, а детям старше 16 лет, принятым и направленным в учебные заведения, «разрешить выезд к месту учебы в любой пункт страны». Но для многих это послабление пришло слишком поздно, и исполнение постановления на местах производилось не спеша, на протяжении нескольких лет. Но главное, имелись секретные указания не допускать немцев в учебные заведения. Ирина Черказьянова в названной выше статье приводит следущие данные: «Секретным постановлением ЦК КП(б) Казахстана от 28 мая 1952 года прекращался прием спецпоселенцев в Казахский госуниверситет им. С.М.Кирова, в Алма-Атинский юридический, Казахский горно-металлургический, физкультурный и педагогический институты, а также в консерваторию. Помимо этого, определялся список вузов Алма-Аты, куда ограничивался прием спецпоселенцев и устанавливалась квота на ежегодный прием. В томских вузах и техникумах в начале 1952 года обучалось лишь 58 немцев, все состояли на спецучете». Но и в последующие десятилетия поступление в вузы для немцев было затруднено; негласный закон о выбраковке немецких фамилий из списков абитуриентов на многие годы закрепился в головах местных властей.

Только в 1964 г. в закрытом Указе Президиума Верховного Совета СССР официально были признаны необоснованными все обвинения советских немцев в пособничестве врагу в 1941 г., после чего медленно и непоследовательно началось восстановление их гражданских прав. Настолько медленно и так неощутимо, что в 90-е годы, когда появилась возможность покинуть постсоветскую страну, начался массовый выезд немецких семей в Германию. Насилие, которому в советское время подвергся весь немецкий народ, не изгладилось в памяти ни самих репрессированных, ни их потомков.

Даже не знающего всего этого нормального человека не может не возмущать высокомерно-презрительное: «эти немцы из Казахстана» — особенно если оно исходит из уст тех, кто был эвакуирован на время войны в теплые и сытые столицы республик Средней Азии, занимал «хлебные» посты, работал в организованных там филиалах вузов, театрах, проектных институтах, Академиях наук. Не может не возмущать ничем не обоснованное утверждение: «Немцы не хотели учиться». И в высшей степени несправедливо слышать это от тех, кому для поступления в вузы достаточно было ответить на один лишь вопрос: «Где работает твой папа?».

Но стоит ли обращать на них внимание? Ведь этими выпадами в нашу сторону они выражают только свою досаду на то, что выселение немцев в Сибирь и Казахстан «навечно» оказалось не вечным, что «эти колхозники» добились-таки права вернуться на свою историческую родину, что здесь им предоставлены такие же комфортные условия жизни, как и бывшим «директорам, главным инженерам» и прочей советской элите. Не стоит обращать на них внимания еще и потому, что время расставит все по своим местам. Уже сегодня дети российских немцев без всяких льгот и поблажек учатся в университетах, защищают диссертации, осваивают престижные профессии . Это и есть наш лучший ответ тем, кто хочет и дальше оставаться во власти старых предубеждений или тоскует по прошлому. В Азии говорят: « Собака лает — караван идет».

Подготовил Генрих Дауб (Германия)